Они не воевали на фронте, но все ужасы военного лихолетья испытали сполна. Огненным колесом прошлись по судьбам их поколения голод, холод, тяжёлый труд и репрессии. Своими воспоминаниями о том времени с нами поделились дети войны.
«Рев стоял на всю деревню»
ПЕЧЕНИН Иван Иванович, 82 года: 22 июня я был в Бийске – гостил у родственников. Помню, мы на улице с друзьями-мальчишками гуляли, как вдруг, собирая народ, тревожно заныли заводские гудки. Дядя мой, он с 1903 года был, сразу записался добровольцем на фронт, и уже вечером был на сборном пункте. Тогда все считали, что война будет короткой, говорили, мол, не надолго – врага разгромим быстро. На следующий день я на пароходе вернулся в своё село Старо-Тырышкино Алтайского края, рассказал отцу, что его брат ушёл воевать с фашистами.
А в село уже приехал вестовой на коне, привез призывные листы, и начались проводы. У нас в Старо-Тарышкино три колхоза было – «Молот», «Колос» и «Комбайн». Наш, колхоз «Молот», богатым считался – у нас машина была – до сих пор помню, полуторка АН-4618. Из других сёл – на телегах, а наши колхозники уезжали на этой полуторке. Конечно, рёв стоял на всю деревню: дети, матери, жёны – все плакали.
Тяжёло было, что и говорить. Мы, ребятишки, работали в поле. Наш колхоз табак выращивал – в Бийске табачная фабрика была. Казалось бы, не сложная работа – мы цветы с табака, чтобы урожай больше был, обрывали. Но к вечеру так надышишься, голова кругом. Поэтому, наверное, я всю жизнь - некурящий. Вот как в военное детство «накурился». Работали и на сенокосе, копны возили.
В колхозе были и коровы, и свиньи, и овцы, поэтому особо не голодовали. Но денег не было, чтобы одежду купить. Если что-то нужно, меняли в городе на продукты – городским труднее было. Отец шил шубы, валенки катали. Выживали.
Но из 23-х человек моей большой родни, девятеро с войны не вернулись…
«По Ладоге – в сибирскую тайгу»
НИКОЛАЕВА (КАРХУ) Хилма Ивановна, 92 года: Я – финка, родилась в финской деревне Волы Ленинградской области. О том, что война началось, нам стало известно только к вечеру 22 июня - женщина пришла из военного городка и рассказала об этом. Домик мой стоял на краю села, и я помню, как шли на фронт русские солдаты.
Когда война началась, мама ещё была жива, но лежала – болела очень. 11 июля 1941 года я её похоронила. А папа умер ещё в 1931 году. Брат был у меня, но умер маленьким. Я осталась одна. Работала в колхозе. Нашу деревню не бомбили, бомбили Ленинград – он в пятидесяти километрах был. С колхоза весь скот угнали, а лошадей забрали ещё в 1939-м. Помню, на ровесника моего, Федю, мне похоронку передали. Не знала я, как его маме сказать…
В 41-м нас пытались несколько раз вывозить баржами через Ладогу, но не получалось – бомбили сильно. Убегали мы, в лесу прятались. Но пока я была на родине, всё же не голодала: корова кормила, огород. Голод и трудности впереди были…
Наша деревня, а таких финских деревень много было в Ленинградской области, исторически переходила то к Финляндии, то к Советскому Союзу. Поэтому нас и репрессировали, в Сибирь вывезли – боялись, что финны будут фашистам пособничать. Такую тогда государство политику вело.
Я рыла окопы под Ленинградом, когда нам велели сходить к себе в деревню, собрать вещи и вернуться. Быстро. Так что не до особых сборов было. Помню, закопала я возле своего дома лыжи, скарб какой-то в надежде, что сохранится, когда назад вернусь. По ладожской «дороге жизни» привезли нас, финнов, на станцию и – в товарняки. Ехали целый месяц. Какие вещи были, меняли дорогой на продукты. Люди умирали от голода целыми семьями. На Урале всех мужчин высадили и отправили на заводы, в трудовые лагеря. Остальных – в Сибирь. 23 апреля 1942 года приехали на станцию Решеты Красноярского края. Свезли туда не только финнов, но литовцев, калмыков, украинцев. Без разрешения выезда я работала в тайге – в 17 километрах от станции, в химлесхозе. Мы живицу добывали – сосновую смолу.
Сегодня ночью я не спала, вспоминала. Кому-то покажется – не тяжёлая работа, всё время ходить надо было – резать лес. Может и не тяжело, если ты одет, обут и накормлен. А мы же были голодные и раздетые. Летом – комар, мошка, зимой – мороз. 800 граммов хлеба давали. Казалось бы – достаточно. Но ведь кроме хлеба - больше ничего. Съешь его за один раз и работаешь день голодная. И на такой работе я была до 1944 года.
После войны, в 1948 году, замуж вышла. Муж мой, Константин Константинович Николаев, такой же одинокий, и такой же бедный, как и я, был: ни чашки, ни ложки.
В 1954 году меня восстановили в правах, разрешили вернуться на родину – с пропиской в Ленинградской области. Но куда мы поедем? Не к кому, да и не на что. Так и осталась на всю жизнь в Сибири: сначала в Красноярске, теперь - в Чите.
«Не дрова березовые – покойники»
МАРКИДОНОВА Лидия Ивановна, 78 лет: Я не помню подробно первый день войны, но помню состояние тревоги, которое охватило всех. Я помню тягостное ожидание похоронок. Вообще в то время все были очень дружными: друг от друга угольки носили, чтобы печь растопить - не было же не только продуктов, не было спичек, не было соли, делились последним. Помню разговоры, когда женщины как-то пытались развлечь друг друга. Они вечерами, как правило, собирались то в одной избе, то в другой, шили, пряли, вели неспешные беседы, шутили, подбадривали друг друга.
Мы жили в пригороде Балея. Осенью 1941-го я пошла в первый класс. Помню, в школу нам привозили булочки. Они были белые-белые и маленькие, граммов по 50, наверное. Привозили, и учительница их в ящики своего стола складывала – булочки были промёрзшие, как камешки. И не было терпения подождать, когда они оттают. Грызли их мёрзлые.
Иногда я пропускала уроки: мама будила часов в пять, и я шла с карточками в город - в хлебный магазин, чтобы купить хлеб. Бывало, простоишь целый день. А то и выбросят из очереди, потому что с такими же девчонками заиграешься – не поспеешь к очередному пересчёту. Раза два-три я теряла сознание, когда привозили хлеб и так сдавливали в очереди, что меня потом взрослые вытягивали через головы, подавали через прилавок. Там карточки отрезали, и хлебушек мне давали. Выйду, немножко отдышусь, потом иду домой.
А идти надо было километра три – хлеб давали в определенном магазине в Балее, через речку, через большие отвалы – там же шахты были. Через эти отвалы было очень страшно идти: идёшь спокойно, если никого нигде не видно. Если кто-то следом идет, тут уж дрожишь. А когда домой бежишь, никакого терпения не хватало – такой был изумительный запах от хлеба. И его не отламывала и не откусывала: крошечку отщипнёшь и сосёшь её - ощущение такое, что ты хлеб ешь. Норма была - 300-400 граммов. Хлеб был румяный, красивый, а дома разрежешь, там каша одна – чумиза, гаолян, всё было намешано.
Когда отца в 37-м забрали, мама с четырьмя детьми осталась. Но мы не голодали, потому что держали корову, и у нас был огород. Картошки всегда хватало до новой, а картошка и молоко – это уже не голод. Но хлеба хотелось всегда.
В классе нас было человек 25. Жили от школы далеко – несколько километров, поэтому собирались все ребятишки и затемно шли гурьбой. Приходили, когда ещё школа была закрыта, заходили к учительнице, она давала нам ключ. Мы сначала наиграемся там, потом она придёт, уроки начинаются. А игры были – в соответствии времени. Играли «в госпиталь» – раненые, медсёстры, доктора. А когда похоронки приходили, крик стоял на всю школу.
Я видела однажды, как шёл-шёл старичок впереди меня, присел на камешек и упал замертво. Помню, как мама рассказывала: «Смотрю, везут на санях дрова берёзовые. Думаю, почему к нам из города дрова везут? А ближе подошла – на телеге покойники, замёрзшие, белые». Долго потом мама этот ужас вспоминала.
Хорошо помню 9 мая. И запомнила почему-то не радость и ликование, а всеобщий плач. Люди плакали так громко, так горько! Видимо и разрядка наступила, и вспоминали своих погибших близких. Я тогда шла под бесконечный плач, который сопровождал меня до самого дома…
Мурманская область
2488038
Войти
Некоторые комментарии скрыты Показать все