История и мы.

"С основания Петербурга Москва сделалась второстепенной, потеряла для России прежний смысл свой и прозябала в ничтожестве и пустоте до 1812 года. Быть может в будущую эпоху...Мало ли что может быть, и наверное, много хорошего будет в будущую эпоху; мы говорим о прошедшем и о настоящем. Москва ничего не значила для человечества, а для России имела значение омута, втянувшего в себя все лучшие силы её и и ничего не умевшего сделать из них. Москва служила станцией между Петербургом и тем светом для отслужившего барства, как предвкушение могильной тишины."
"Москва, о существовании которой забыли, замешалась со своим Кремлём в историю Европы,кстати сгорела, кстати обостроилась; её имя попало в бюллетени великой армии, Наполеон ездил по её улицам. Европа вспомнила о ней. Фантастические сказки о том, как обостроилась она, обошли свет."
И далее:
"А надобно признаться, плохо обостроилась Москва; архитектура домов её уродлива, с ужасными претензиями; домы, или, лучше, хутора её малы, облеплены колоннами, задавлены фронтонами, огорожены заборами..."
"Нашлись добрые люди, которые подумали, что такой сильный толчок разбудит жизнь Москвы; думали, что в ней разовьётся народность самобытная и образованная, а, она, моя голубушка, растянулась на 40 вёрст отТроицы в Голенищеве до Бутырок, да и почивает опять. А уж Наполеона не предвидится!"
" В Москве мёртвая тишина; люди систематически ничего не делают, а только живут и отдыхают перед трудом; в Москве после 10 часов не найдёшь извозчика, не встретишь человека на иной улице; разъединённый быт славяно-восточный напоминается на каждом шагу"
А. И. Герцен "Москва и Петербург" Новгород, 1842.

"Утомленный солнцем" излагает.

"Большевики сделали вещь страшную; они стерли из памяти народа наше культурное наследие, воспоминания о всем том хорошем и светлом, что было в русском народе, включая память о крепостном праве. Восстановить историческую правду - наша задача", - сообщил режиссер.

Михалков напомнил о выдающейся духовности русских крестьян, особо подчеркнув любовь русского человека к «твердой руке»: "С подачи большевиков сейчас в России думают, что крепостное право было чем-то вроде североамериканского рабства. Но это были отнюдь не отношения раба и хозяина, а сыновей и отца. Многие крестьяне не хотели никакой «свободы». Да, иногда помещик порол крестьянина; так и отец же порет свое непослушное чадо".
Режиссер поведал также об истинной сути крепостного права и его значении для народа: "Ведь что такое было крепостное право? Крепостное право - это патриотизм, закрепленный на бумаге. Человек был связан со своей землей-матушкой не только чувством долга, но и документально. Крепостное право - это мудрость народа, это четыреста лет нашей истории. И теперь, когда мне предлагают вычеркнуть эти четыреста лет из нашей истории вычеркнуть, я говорю «Братцы, так вы что же думаете, наши предки дураками были?».
"Я очень рад, что Путин сейчас возрождает нашу историческую память, - сказал режиссер. Закон о прописке - это именно то, чего не хватает нашему народу, который оторван от корней, от земли".

No comments.

С XVIII века осуждённых на каторгу отправляли в Сибирь пешком. Путь мог занять год. Арестантов «вели по этапу» небольшими партиями, закованными в ручные и ножные кандалы. В день проходили в среднем по 20 км.
По пути следования заключенные получали от местных жителей подаяния.

Отрывок из исследования 1861 года "Сибирь и каторга" Сергея Васильевича Максимова.

"Вот что я слышал там:

В нашей партии на каждого человека по тридцати рублей привелось, и все с Москвы одной. Мы на первом этапе дуван дуванили (дележ делали). Пр-в да С-в такие жертвы кладут, что вся партия дивится. Пр-в в Преображенском дал всем ситцу на рубахи, да по три рубля на брата, да в Богородском наказал дать серпянки на штаны и по рублю денег.

Москва подавать любит: меньше десятирублевой редко кто подает. Именинник, который выпадает на этот день, тот больше жертвует. И не было еще такого случая, чтобы партия какая не везла за собою из Москвы целого воза калачей; мы наклали два воза. С офицером был такой уговор: на улицах останавливаться дольше, за пять часов остановки сто рублей самому Ивану Филатьевичу (офицеру) и 10 рублей Семену Миронычу (унтер был).

Владимир-город (сказывали мне другие каторжные) всех городов хуже: подаяние сходило малое. Вязники Владимира лучше, но тоже не из щедрых. Нижний Вязники перехвастал, на Нижнем Базаре жертва большая. И нету городов богаче и к нашему брату арестанту сердобольнее, как Лысково село, Казань-город, Кунгур, Екатеринбург, Тюмень, а все оттого, что в городах этих староверов много живет. На подаяния они не скупятся...

Я, вот (грешный человек!), хмелем еще зашибаюсь, а и то в дороге накопил ста два рублей и сюда принес; с тем и жизнь свою каторжную начал, а накопил бы и триста, кабы не пьяное хамло. Поселенцы каторжных бережливее, так те и по пятисот рублей накопляют."

Чем дальше читаю А. И. Герцена, тем более и более восхищаюсь его прозорливостью. Каждая статья этого блестящего публициста, мыслителя, историка, великолепного рассказчика, талантливого писателя, обладающего искромётным юмором, она просто кладезь предвидения, это взгляд в будущее. А. И. Герцен - это потрясающий собеседник, другого такого нет, прочтя статьи, письма которого не хочется ни спорить, ни писать всякую чушь, ни дискутировать. Всё после прочтения кажется таким блеклым, мелким и несущественным. Герцен А. И. - это путешествие во времени, во времена французских переворотов, которые как нельзя более полно и лучше характеризуют сегодняшний день, в тишь кабинетов германских философов, в его работах уже даны ответы на то, что люди ищут в блогосфере, порой передирая нелепые статьи из сомнительных источников. А. И. Герцен - это Титан, это наше Сегодня.
Вот хотя бы несколько цитат:
"Социализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания, и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущею, неизвестною нам революцией..." - разве не это произошло в августе 1991 года.
" Но страшное имя Свободы замешалось в мире привычки, обряда и авторитета. Оно запало в сердца; оно раздалось в ушах и не могло оставаться страдательным; оно бродило, разъедало основы общественного здания, лиха беда была привиться в одной точке, разложить одну каплю старой крови. С этим ядом в жилах нельзя спасти ветхое тело. Сознание близкой опасности сильно выразилось после безумной эпохи императорства*( имеется виду империя Наполеона I), все глубокие умы того времени ждали катаклизм, боялись его."
"Я краснею за наше поколение, мы какие-то бездушные риторы, у нас кровь холодна, а горячи одни чернилы; у нас мысль привыкла к бесследному раздражению, а язык к страстным словам, не имеющим никакого влияния на дело. Мы размышляем там, где надобно разить, обдумываем там, где надобно увлечься, мы отвратительно благоразумны, на все смотрим свысока, мы все переносим, мы занимаемся одним общим, идеей, человечеством. Мы заморили наши души в отвлеченных и общих сферах так, как монахи обессиливали ее в мире молитвы и созерцания. Мы потеряли вкус к действительности, вышли из нее вверх так, как мещане вышли вниз."