Leto-leto
εἰρωνεία - сформулирована пару тысяч лет назад.
Пользуйтесь.
Помогает. :234
ЗЫ
Hалим Hикодим
Гордится собою,
Hалим Hикодим
Hосит шапку соболью
Hи перед кем ее не ломает
И шуток тоже не понимает.
Добавлено спустя 59 минут 24 секунды:
Первый день "Оттепели".
24 декабря 1953 г.
60 лет назад.
Сталин умер 5 марта 1953 года, 23 декабря был расстрелян Берия, а 24 декабря вновь открылся ГУМ. 24 декабря «Литературная газета» вышла со статьей Лидии Корнеевны Чуковской "О чувстве жизненной правды" первым «оттепельным» текстом, призывающим говорить правду о том, что было пережито. На второй странице было про расстрел Берии, дальше об открытии ГУМ’а. Александр Раскин, автор сценария фильма «Весна» , написал эпиграмму, которую потом повторяла вся Москва:
Не день сегодня, а феерия,
Ликует публика московская,
Открылся ГУМ, накрылся Берия,
И напечатана Чуковская.
Та самая статья Чуковской.
"Как ни пошло это говорить, - писал Лев Толстой, - но во всем в жизни, и в особенности в искусстве, нужно только одно отрицательное качество - не лгать. В жизни ложь гадка, но не уничтожает жизнь, она замазывает ее гадостью, но под ней все-таки правда жизни... но в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается".
Большим художникам присуще повышенное чувство жизненной правды, они с особенной остротой ощущают скрытую связь между явлениями. Острое чувство жизненной правды - источник, стимул, возбудитель творчества. Вглядываясь, вслушиваясь в жизнь, писатель угадывает связь между явлениями, быть может еще не угаданную никем, и берется за перо, чтобы уяснить ее себе самому и другим.
Эстетическое чувство, то есть способность воспринимать художественное произведение, тоже, в сущности, имеет своим источником не что иное, как обостренное чувство жизненной правды. Другой стороной этого свойства, естественно, является особо острое чутье ко лжи - нюх на всякую фальшь, хотя бы самую малейшую, в поступке, голосе, походке героя романа или актера на сцене. Писательница Любовь Гуревич в воспоминаниях о Станиславском рассказывает:
"Однажды он сказал мне по какому-то поводу: "Я не могу спокойно вынести ни одной фальшивой ноты. Если я слышу ее у самого любимого, самого близкого мне актера, мне хочется выдернуть ее, как гнилой зуб... Я... я ненавижу..." - и в глазах его при одном воспоминании о чем-то подобном блеснул огонь такой страстной ненависти, какой я еще никогда не видела..."
Страстная ненависть при воспоминании об одной фальшивой ноте! Об одной единственной! Как не хватает этой священной ненависти многим нашим критикам и редакторам и, в первую очередь, работникам детской книги. Да, в первую очередь, детской, потому что детская книга обращена к тому читателю, которого ложь развращает более, чем какого-либо другого. Советская литература для детей давно уже научилась говорить с детьми мужественно, прямо и просто о самых сложных, а порой и трагических явлениях жизни; мы можем с гордостью вспомнить не только стихи, рассказы и повести основоположников советской литературы для детей - Маяковского, Гайдара, Маршака, Житкова, но и десятки произведений писателей младшего поколения, где о трудном и тяжком рассказывается, как о трудном и тяжком, - с достоинством, без вранья, сюсюканья и фальши. Однако в детских книгах нередко звучат и "фальшивые ноты", которые хочется выдернуть, "как гнилой зуб".
Бывает, что изображенное писателем положение и жизненно верно и типично, да герои, находящиеся в этом положении, - выдуманные, картонные. Бывает, напротив, что голоса героев звучат убедительно, да положение навязано этим героям нереальное, выдуманное. Бывает, что слова произносятся как будто и подлинные, а интонация - фальшивая, от которой и правдивое слово звучит ложью.
"Налейте-ка медку, мамо! Чтоб росли да поднимались, як дубы могучи, як соколы вольны, комсомолу на подмогу, нам на радость!" - говорит в повести В. Осеевой "Васек Трубачев и его товарищи" председатель колхоза, угощая пионеров за колхозным столом. Что это с ним? С чего это он вдруг вообразил себя Тарасом Бульбой и ударился в высокую патетику? И времена не те и обстоятельства не те... Ведь он просто-напросто потчует ребятишек, приехавших погостить в колхоз на лето, а не провожает в Запорожскую Сечь своих чубатых сынов. Неуместно патетическая интонация - опасная вещь: того и гляди, человеку, у которого голос дрожит без всякого повода, и захочешь поверить - не поверишь... А не поверишь голосу героя - сразу усомнишься в подлинности обстановки и в искренности выражаемых чувств.
В трилогии В. Осеевой есть одно характерное место. Девочки и мальчики, пережившие ужасы фашистской оккупации и, как уверяет нас писательница, спаянные между собой верной и нежной дружбой, возвращаются, наконец, в родной город. "Школочка, миленькая! Что там сейчас?" - в припадке умиления думают девочки, завидев издали свою школу. Вернувшись в родной город, девочки и мальчики вместе, всем отрядом принялись помогать взрослым ремонтировать здание новой школы, вместе готовились к экзаменам, вместе дежурили в госпитале. Их взаимная привязанность сильна и нежна: когда один из мальчиков позволил себе насмешливую реплику по адресу родителей Нюры Синицыной, Васек немедленно его оборвал: "Над этим нельзя смеяться, - это родители нашей подруги. Как тебе не стыдно, Мазин!".
Но вот девочки, о которых мальчики говорили, что они "самые лучшие люди из всего класса", и мальчики, глубоко уважающие своих подруг, узнают, что им предстоит учиться отдельно. Как же отнеслись девочки к вести о предстоящей разлуке с друзьями, без которых на протяжении двух с половиной томов они и дня не могли прожить? Заплакали? Притихли? Задумались?
"- Для нас? Отдельная девочкина школа? - живо спросила Лида и вдруг вскочила: - Слышишь, Нюра? Наша, девочкина школа будет!". Логика чувств диктовала Лиде не радость, а огорчение, но что-то другое побудило писательницу заставить свою героиню обрадоваться. Что же именно? Соответствующий циркуляр Министерства просвещения? Или то обстоятельство, что дружба мальчиков и девочек, на изображение которой потрачено столько восклицаний, - такая же картонная, бутафорская, как, например, украинский колхоз, где они сблизились довольно тесно? Не то беда, что этот рядовой колхоз изображен уж слишком богатым (в нашей стране и колхозы-миллионеры не диковинка), беда, что в этом колхозе все излишне нарядное, голубое... Коровы живут там в "хоромах", "скот такой, что когда идет по улице, так земля дрожит", "пшеница... уродилась - чистое золото"; стога "огромные, как дома"; и люди, соответственно "все хорошие". У председателя этого голубого колхоза "могучий шаг", "статная фигура", "ровные белые зубы"... Еще бы! Оперному колхозу под стать и оперный председатель... Вся эта нарочитая голубизна не может не вызывать острого чувства нарушения жизненной правды. А когда жизненная правда нарушена надуманностью положений, сусальностью радости, излишней крикливостью героя, тогда и поступки героев диктуются не железной психологической необходимостью, а произволом автора: захочет автор - девочка заплачет, захочет - обрадуется. "Связь между явлениями" нарушена - "порошком все рассыпается", как говорил Толстой.
В 1952 году в № 3 журнала "Мурзилка" появился рассказ А. Алексина "Два подарка". Рассказ этот представляется столь удачным редакции Детгиза, что в 1953 году она напечатала его дважды: в 100 тысячах экземпляров - в сборнике "Живые дела" и в 50 тысячах - в сборнике "Дети нашей Родины". Сюжет рассказа не сложен: папа, Майя и Павлик пошли в магазин и купили маме ко дню рождения шелковое платье. Вы думаете, мама расцеловала ребятишек, надела платье и побежала к зеркалу? Нет, так бывает в действительной жизни, а не в поучительных побасенках.
"Мама взволнованно поправила волосы, на которых еще искрились нерастаявшие снежинки, и взяла в руки платье.
Вдруг она заметила белую бумажку на рукаве и стала ее разглядывать.
...Мамины глаза вдруг так потеплели, что Майя даже испугалась: а вдруг мама расплачется?
- Спасибо, родные мои! - сказала мама. - Вы мне сделали сегодня целых два подарка.
- Где же два? - удивился Павлик.
- Именно два! Первый подарок - это чудесное платье, а второй - это маленькая бумажка, на которой написано, что платье сшито на нашей фабрике!
Слова "наша фабрика" мама всегда произносила с гордостью.
А позже, когда все сели за стол, мама сказала:
- Теперь вы видите, что наша продукция и в самом деле отличная?
- Ага, видим! - за всех ответил Павлик и радостно заерзал на стуле: он понял наконец, что значит слово "продукция".
Жаль, что редактор обоих сборников, в которых перепечатан рассказ, не "понял наконец", что выпускаемая им "продукция" далеко не отличная. Прочитав этот рассказ в журнале "Мурзилка", ему следовало испытать прилив той страстной ненависти, о которой писал Станиславский, а он вместо этого преподнес "Два подарка" в подарок детям. Каждое слово приведенного отрывка - безвкусица, фальшь и ложь - от дежурных снежинок, искрящихся в маминых волосах, до майиного испуга: не заплачет ли мама при виде этикетки родной фабрики; от слащавого восклицания мамы: "Спасибо, родные мои!" - до Павлика, блаженно ерзающего на стуле потому, дескать, что он постиг, наконец, что такое "продукция". В нашей стране немало тружеников, в самом деле, искренно, не для риторических фигур, с гордостью произносящих слова "наша фабрика", - зачем же культивировать фальшивый, сюсюкающий дидактизм, доведенный до масштабов столь колоссальных, что рассказ, написанный с благими намерениями, начинает звучать, как пародия?
Такой же пародией - только уже не на хрестоматийный рассказ, а на "школьную повесть", - звучит другое произведение А. Алексина - "Отряд шагает в ногу". Несмотря на то, что многие главы аккуратно кончаются или начинаются описанием природы, несмотря на то, что каждому герою аккуратно приданы некоторые черты внешности и поведения: Геня "суетливый", Женя "горячий", а Боря постоянно по привычке "ерошит волосы"; несмотря на то, что они ссорятся, мирятся, учат уроки, катаются на коньках и проводят пионерские сборы совсем как в настоящей, "всамделишной" повести, - это, по сути, не повесть, а нечто вроде сборника примеров: вот пример на правильно понятое и на неправильно понятое товарищество; на правильное и на неправильное сочетание уроков с общественными делами; на чуткое и нечуткое отношение к больному товарищу. Есть тут и "улыбающийся в усы", скромный, но мужественный Герой Советского Союза, объясняющий детям, что "долг, учеба - превыше всего!"; есть и простая, но мудрая бабушка, великолепно усвоившая вредоносность суховеев; и проницательный отец, умело и своевременно разъясняющий сыну его ошибку; и добродетельный председатель совета отряда Вани. Звучит тут и спокойный голос Пети: "Я не собираюсь отводить удара от Вани, хоть он и лучший мой друг", и восклицание другого пионера: "Этот сбор должен стать переломным моментом в жизни класса!"; описаны тут, конечно, и "большой школьный двор, до отказа набитый разноголосым гомоном", и "тишина, до отказа наполнявшая коридор", и "молодость, бодрость, веселье", которые "завладели катком", и "торжественная тишина", которая "завладела залом", и, наконец, "мохнатые ветви праздничной елки", которые не "завладели", а "дрожали и переливались всеми цветами". Это не книга, а некое "литературно-педагогическое мероприятие" по использованию всего реквизита "школьной повести". Тут нечему и рассыпаться в порошок, - ни одной страницы не коснулось вдохновение, а следовательно, и жизнь. Все гладко, чисто и... пусто. Дети и взрослые, образы которых пытался создать А. Алексин, не увидены, не встречены, а почерпнуты из привычного ассортимента исполнительных, хотя и ошибающихся председателей совета отряда, старых учительниц, которые двигаются легко, совсем как молодые, и учительниц молодых, кочующих по страницам детских книг и отличающихся одна от другой разве что по имени и отчеству. Марине Ивановне (из повести В. Осеевой), совершающей во время оккупации геройские поступки, безусловно следовало бы иметь характер, но вместо характера ей отпущены автором лишь лучистые глаза и родинка на щеке; учительницы из других книг и родинками не отмечены: у одной - "лакированная сумочка", у другой - "голубые глаза", у третьей - "мягкие руки" - и все тут.
Иные очеркисты "Пионерской правды" расправляются с образами учителей просто: к учителям прикреплены некие постоянные эпитеты: "учительница, спокойная и ласковая, заботливо усадила... Олега за парту...", "Ласково смотрит учительница на крепких, стройных юношей...". Глазам же более высоких начальствующих лиц - товарищам из роно, секретарям райкомов, директорам МТС, Героям Советского Союза - детские писатели дружно присвоили приятную веселость и легкую насмешливость. "Глаза веселые, насмешливые", - сообщает о директоре МТС пионер во 2-й книге трилогии Осеевой; "...в живых, блестящих глазах его мелькнул лукавый огонек", - говорится о секретаре райкома в 3-й книге; "темными веселыми глазами" награждает Я. Тайц Героя Советского Союза в рассказе "Кешка-головешка". Что же касается детей, то они распевают задорные песни и смеются звонким смехом... Не тот ли это смех, над которым с такой горечью смеялся Б. Житков, издеваясь над неуместными восторгами иных писателей перед "загорелыми морденками" и "веселым искристым смехом"?
Все эти искрящиеся снежинки и крепкие, стройные юноши; все эти лукавые огоньки в глазах и звонкие голоса суть то, что называется литературным штампом. Конечно, всякий штамп - сигнал бедствия: если писатель хватается за готовое, значит он не видит свежего, у него нет своего. Но штампы, приведенные мною выше, особенно злокачественны: ласковые, заботливые руки, задорные песни, стога, как дома, "красивые здания с просторными классами", выросшие, как уверяет нас писатель Я. Тайц, "словно по волшебству", пионерские лагери, изображенные тем же писателем в одном из его рассказов в виде голубых палат, где живут кудрявые хохотуньи; эта опытно-показательная школьница из повести А. Алексина, которая поучает своих товарищей тоном классной дамы: "- Фу, как не стыдно радоваться срыву урока! Неужели вы не любите учиться?" - весь набор нравоучительных фраз и многократно повторяющихся характеристик и положений играет в нашей детской литературе - а следовательно, и в жизни наших детей - чрезвычайно вредную роль. Покрывая действительность розовой сахарной глазурью, они приучают ребенка к мысли, будто книга - это одно, а жизнь - совсем другое, они разоружают его, из зоркого делают близоруким. Реплика тетки Васька Трубачева, возмущенной тем, что школьный сторож вздумал сторожить стройматериалы, весьма характерна:
"- Ну, это уж напрасно! - Кто ж это из школы материалы унесет! Да таких злодеев-то во всем городе не найдется. Экий подозрительный старик стал!".
Не отменить ли вообще профессию сторожа и не заняться ли всем "излишне подозрительным старикам" игрой на скрипке или вязанием? В самом деле, "кто же из школы материал унесет"? Впрочем, будем снисходительны к тетке Васька Трубачева: ангельская наивность этой почтенной женщины вызвана, по-видимому, тем, что она начиталась рассказов из сборника "Дети нашей Родины". Многие рассказы из этого сборника действительно наводят на мысль, что у нас уже нет ни воровства, ни хулиганства, ни грубости, ни невежества, ни бюрократизма, что давно уже изжиты, отошли в прошлое факты расхищения социалистической собственности и случаи умышленного раздувания национальной вражды, а потому писателям только и осталось забот, что следовать примеру близорукого и умиленного "солнышка", воспетого недавно в журнале "Мурзилка":
Встало утром солнышко
И гулять отправилось,
И на нашей улице
Все ему понравилось.
...Ханжество - болезнь опасная и заразительная. Она приводит к нарушению художественной правды в литературе и к злокачественному лицемерию в жизни. Она приучает растущего человека закрывать глаза на те стороны действительности, с которыми он должен бороться, приучает его заимствовать чужие, холодные фразы, вместо того чтобы искать собственные слова, - горячие, точные, иногда негодующие, - собственные, свои слова для собственных мыслей и чувств.
Мурманская область
2488042
Войти
Некоторые комментарии скрыты Показать все